Родился 30 апреля 1946 год, в Свердловске. Член СГС с 1963 года, председатель СГС в 1964-1966 годах, председатель областной МКК, член Центральной секции спелеотуризма, член ВГО им. Пржевальского. Доктор технических наук, профессор кафедры тепловых электрических станций, УрФУ
Улица Ленина называлась тогда «Брод», за «Октябрем», где сейчас архитектурная академия, были коммуналки. Между Бродом и коммуналками я и проводил время. Мордобой, девушки, сигареты. Ну, это не очень интересно и иногда больно. А в 16 лет мы с родителем моим и с дядей из Москвы купили туристические путевки. Две недели сплавлялись на деревянных лодках по Чусовой, там был всесоюзный маршрут. Мне понравилось, показалось интересным, и, вернувшись, я купил путевочку в пеший турпоход по Серге: а там Катниковская, потом Дружба. В этом походе была девушка-инструктор, она мне рассказали, что есть в Свердловске, в пединституте профессор Раиса Борисовна Рубель, которая со своими студентами занимается спелеологией и карстоведением. По тем временам, это были самые пещерные люди в Екатеринбурге. Я ее нашел, а она посмотрела на меня (школьник!), и отправила в городской турклуб к Лобанову. Так я оказался на Пушкинской, в турклубе, в комнатке под лестницей. Была 62 год. «Пришел — хорошо, поехали в субботу вечером в пещеру Смолинская, с собой рубль денег, больше ничего не надо».
Выездом руководил Валентин Щепетов, он там делал топосъемку, мне дал то ли компас, то ли карандаш. Пристроил к делу. Потом был выезд в Аракаевскую, на первую годовщину клуба, но в следующий раз с секцией я поехал уже зимой, причем, чтобы это произошло, Юре Лобанову пришлось прийти ко мне домой, поговорить с матушкой, объяснить, что это не просто так, это не Брод с общагой, это совсем другое. Юрий Евгеньевич в это время окончил химфак УрГУ, работал младшим научным сотрудником, интеллигентный, умный, веселый, зажигательный, обаятельный. Матушка отпустила меня. Это была первая классическая экспедиция СГС, 1963 год. Месяц работы, основные пещеры Кызыл-Яр (имени Максимовича) и Сухая Атя.
Это было становление порядка: проснулся, поел, оделся и на целый день до вечера ушел, вечером приходишь и камералишь. Такой порядок, такой орг мне был по душе. Он показал мне, что в коллективе, который проводит время таким образом, можно остаться. И сколько я оставался в клубе, столько и поддерживал этот порядок. Главное — это экспедиция, настоящая, серьезная экспедиция. Выходим из пещеры, закрываем экспедицию, последний вечерний костер, и обычно тут и рождаются планы на следующий год. Это было как заводной механизм, и время до следующего выезда полностью шло на подготовку себя, оборудования, техники, картографии, геологии и прочего для того, чтобы туда уехать, туда спуститься. И с первых выездов мы же не ходили по известному, мы занимались тем, что называется первопрохождением, поисково-исследовательские задачи перед собой ставили.
ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. СОВЕТСКАЯ СПЕЛЕОЛОГИЯ И СГС
В те годы в фаворе были красноярцы. У них была шахта Кубинка (пещера Кубинская), она тогда была метров 180 что ли. Нам казалось невообразимо глубокой. А красноярцы были столбисты, оторванные и отвязные. На сборах, в каньонах Белой под Фиштом они учили нас ходить коромыслом, а самый любимый у них был прием — собрать веревку кольцами и прыгать, чтобы метров пять свободно лететь, а потом, выпуская веревку, постепенно тормозить. Конечно, это хулиганство было, но оно разрешалось. В этот год москвичи открыли Алек, узнав об этом мы вдохновились, снялись с места, сутки шли по каким-то горам, навьюченные были ужас как, какие-то перевалы проходили, но добрались все-таки. Работали в двух пещерах: Величественной и Назаровской. И это было тем необходимым компонентом, который в меня вложил новые возможности, которые я передавал, транслировал в секции очень настойчиво и плотно.
С 1965 года у нас пошли большие сшибки в коллективе. Просто война была! Традиционалисты отстаивали то, к чему привыкли: прийти на Петю Гронского, развести костер, поиграть на гитаре, попить водочки, один раз спуститься и уйти. И были другие, мои товарищи, которых я гонял как сидоровых коз вверх-вниз на Чёртовом городище. У нас положено было посадить человека на спину и пешком в гору, бегом под гору, для подготовки к переноске тяжестей. Еще у нас была группа научников, которые говорили, что не надо заниматься так глубоко спортом (а мы тогда в спортзал стали ходить, что для уличных детей было революционно), не надо так сильно углубляться в это дело, а вот в научное, географическое надо. Никто не возражал, просто они оттачивали мастерство в одном, а спортсмены в другом, и когда спортсмены отточили свое мастерство, они с удовольствием, ну в моем лице по крайней мере, погрузились в науку и смогли ее, так сказать, находить уже на тех больших глубинах, куда научились спускаться. Не в карстовых воронках, не в привходовом гроте Аракаевской, где у нас был микроклиматический полустационар в 60-е годы. Туда мы ездили круглый год, каждый выходной, снимали показания самописцев и взвешивали количество наросших кристаллов.
Я к этому времени доучился до 3-4-5 курсов, у нас пошли серьезные предметы, а приложений для этих наук не давали особо, а здесь такое было поле! Первые задачи матфизики я решил применительно к аракаевскому микроклимату, а дальше была задача, связанная со спуском в пещеру Снежная. Большой колодец, большие отвесы и большая проблема: когда человек спускается на рогатке, его начинает качать, у него то заклинивает рогатку, то — наоборот, и чем длиннее веревка, тем катастрофичнее такие раскачивания. Все это мне удалось математически описать, получить решение и начертить графики. Москвичи Саша Ефремов и Володя Илюхин, первый — математик, второй — физмат, завидовали мне, потому что у них был спелеотуризм отдельно, а наука отдельно. Илюхин говорил: «Саня, ты кандидат ТЕХ наук» (кандидатскую я защитил в 1974 году). Я отвечал: «Да, ТЕХ самых». Нам удалось спаять профессиональные знания, профессиональную жизнь с любительством. Это было очень здорово.
В 1966 году мы поехали на Фишт, в Парящую Птицу. Сережа Голубев предложил использовать в пещере ленту. Он работал в шахтах, а там подъемники на лентах, и держат они очень много, вот Сергей и придумал использовать ленту для наших задач, самохваты специальные сделали под эту ленту. На Фиште, на поверхности стали пробовать. И вот приходит человек и говорит:
— Вот, порвалась.
— Как так порвалась?
— Ну вот так, порвалась.
К Сергею Ивановичу подходит: «Порвалась, Сергей Иванович». И тут до меня дошло. Я взял у него кусок, загнул и развёл, и лента, которая держит 10 тонн, порвалась, как бумажка… Что тут было! Весь лагерь, чуть ли не пятьдесят человек, стали брать эту ленту, бегать по лагерю и рвать ее, и кричать, и радоваться. Состояние было умопомешательства, телячьего восторга. Два момента столкнулись: во-первых, хорошо, что не в пещере, подспудная радость, а во-вторых, ну действительно — такая прочнейшая вещь в руках слабого человека разваливается, как тростинка. После этого мы перешли на трос. Там внешние волокна работают хорошо, на растяжение, не на излом, и у нас получилось. А раз у нас получилось, значит, всех надо счастливить. Миссионерская идея русского человека. И мы осчастливливали, у нас секция только тем и занималась, что осчастливливала всех. Наделали самохватов, какие-то чертежи рассылали, по вечерам где-то все это испытывали. Всесоюзная экспедиция в Снежную частично поехала на нашей технике.
Наша секция стала одной из сильнейших, это признавали наши конкуренты. Мы могли решить любые технические, тактически, спортивные и организационные задачи, провести мероприятие любого уровня. Подготовка и переподготовка инструкторов, всесоюзные экспедиции, спасработы. Своим потенциалом, своими возможностями, своим азартом секция воздействовала и на мое развитие. Мы двигались друг за другом, единым фронтом. Это очень здорово, и это длилось, мы посчитали, 20 лет. Я не знаю, как бы сложилась моя личная судьба и кем бы я стал, если бы не СГС.
ПОДВОДЯ ИТОГ
Из того Саши, который пришел в СГС в 1962 году, получился лидер, безусловный авторитет для областной секции и секций Советского Союза. Для матери-истории он ценен тем, что создал новую школу, новый подход к спелеологическому движению, свой оригинальный, не компилированный, все было внове, ни у кого не подсмотрено. Несмотря на кажущуюся жесткость (либо имеющую место жесткость), я всегда старался разложить не ответственность, разложить работу, раздать работу товарищам, причем не как слепым исполнителям, а как творческим личностям. Ну вот нравится ему это, и он ведет это, и занимается этим, и приходит за общий, как говорится, стол со своей разработкой, либо в части техники, либо в части тактики, либо снаряжение, либо значит канальной концепции. За счет этого у нас был мощный коллектив, это была не пирамида сверху вниз, это была правильная, устойчивая конструкция. Она пережила разные катаклизмы и, каким-то образом, может быть, меняясь, живет и здравствует до сих пор.
Всё конечно, у всего есть начало и есть конец. Недавно мне пришел в голову хороший образ демократического развития. Представьте, группа товарищей, 5-7 человек, идут в зимний поход с тропежкой лыжни. Чтобы оптимально построить маршрут, каждый должен торить 200-300 м, а потом уходить в сторону. Никто не теряет силы, все участвуют в работе. Другая модель, когда одного поставили, и он идет, идет, идет, затухает, затухает, затухает, остальные там сзади болтают, курят, смеются, плюются. Это неправильно. Я долго был лидером. Я слишком долго был лидером. Вначале входил в роль, потом был расцвет, а потом почти без усилий уже пользовался результатами наработанного, и все получилось хорошо. Только мне стало скучно, да и среди товарищей тоже скучновато становилось. Мы занимались чужим пещерами — Снежная, Киевская… Не было нашей вертикали, не было нашей глубокой пещеры, 1500 не было. Последние пять лет я по 5-7 раз в год ездил в Среднюю Азию, искал место приложения сил для будущего, а когда мы открыли Байсун, я собрал товарищей. Это было где-то в шатре, в лесу, на Петра Гронского или на Чёртовом городище, слякотная какая-то осень была. И вот я объявил, что такое дело. И, вы знаете, получилось «всенародное горе». «А что дальше? А как?». Обычно оно катится и катится, а тут это убирается, надо другое что-то ставить. Я пересидел из-за этих поисков и считаю, что в этом смысле был не прав, не передав лидерство другому.
К моменту моей самоотставки наш состав секции активную работу в основном завершил. Нам стало непонятно: а что же интересного в пещере? Последний десяток лет мы посвятили тому, чтобы разобраться, как пещера развивается, какой у нее план-профиль, где она может заткнутся, где выход, какой базис, какой потенциал. И когда мы с этим делом разобрались, получилось, что можно зайти на плато, найти вход, и, зная геологию, нарисовать пещеру. Стало неинтересно, пропала новизна. А в очередной раз ползти по грязи, бить крючья, стоять под каскадом, мерзнуть, мучиться, потом радоваться, что мучения закончились, если нет какой-то идеи, уже не интересно. Сейчас мы с удовольствием спускаемся в привходовой грот, но не дальше, потому что дальше уже не надо. Каждый спелеолог моего поколения был творческой личностью и хотел делать что-то связанное со спелеологией. Я считаю, спелеологию надо воспринимать, как средство развития человека. Это коллективная подпитка, понятное дело.
Запись интервью: Александр Бабанин, Наталия Цурихина
Расшифровка материала: Алена Шадрина
Редактура: Светлана Логинова
